и вообще здесь не чувствовалось праздничной средневековой Франции Дюма. Нет. Дико и мрачно чернели против заходящего солнца ободранные тела на виселице, белесое холодное небо простиралось над Парижем, ветер дул по холмам университета, по лабиринтам Ситэ, свистел над дворцами, особняками и улочками Города и несся дальше – к предместьям Сен-Виктор и Сен-Марсо, откуда начинались хилые поля и совсем уж безгласные, с беспощадной роковой нищетой, жилища землепашцев.
Немая тишина стояла на площади, только висел тоненький пиликающий скрип веревок на виселице… Но, может быть, в этой тишине был повинен и сиротский предвечерний час?
Я стоял и смотрел на повешенных. Кто они, бедолаги? Каким мгновением любви порождено их бытие, кому они были необходимы здесь, на земле, концом каких надежд, обрывом какой симфонии была эта казнь?.. А может быть, и не было никаких надежд и никакой симфонии. Может быть, рожденные на самом дне бедности, они не успели осознать себя, ни разу не имели возможности возвыситься над заботой минуты и взглянуть на мир с точки зрения широких и свободных доктрин… Да, пожалуй, так и было. Скорее всего, это бедняки, жулики, воры. Они не надеялись, не мечтали, а как скользкие рыбы в черной океанской глубине, только и знали всю жизнь, что однообразным механическим движением бросаться на пищу. И за таким последним бросанием их и настигли полиция, суд, смерть. Бр-р-р-р! Горько все это, но разве веками позже дела будут обстоять лучше? Разве не двадцатое столетие обладает привилегией обучать патриотизму пыткой и разве не моя Германия, обнаженная до пояса, ворочая кочергой в топке крематория, показала миру, что человечество можно мерить и на вес?..
Пиликала веревка, потом сзади меня послышался звон колокольчика. Я обернулся. Бородатый водонос с большим наполненным мехом прошел мимо, направляясь на улицу Сен-Мартин. Затем я услышал крик:
– Смерть!
Сначала это было далеко, потом ближе:
– Смерть!..
Кто-то приближался, повторяя:
– Смерть… Смерть…
Я даже похолодел – не довольно ли? Тут эти двое повешенных, да еще мои мысли. И вот этот крик.
Человек показался из-за дома, и я вздохнул с облегчением. «Смерть крысам!» – вот что он, оказывается, кричал. Это был старик – продавец крысоловок; связанные в кипу, они высились у него на согнутой спине. Устало и пусто он посмотрел на меня и побрел дальше.
Но теперь я уже слышал:
– Смерть крысам!.. Смерть крысам!..
Почему-то это меня развеселило. Действительно, хорошо бы всех крыс… Я вздохнул и огляделся. Вот здесь и живет Валантен. Здесь он с Жанной ходит по площади. Где-то неподалеку его мастерская, если она у него есть…
Да, виселица, казненные – это так. Но все же время идет. Новый каменный мост скоро сменит старый деревянный, тут же растут Пале-Дофин и Пале-Рояль. И именно отсюда начинается прекрасная Франция: ее дворцы, картины, статуи, ее художники, поэты, философы. В прошлом уже осталась Варфоломеевская ночь, бодрый король Генрих остепенил чванливую знать, кончается эпоха внутренних войн и смут. Минет столетье, поднимутся Корнель, Расин, Мольер, распространится гипнотизирующее влияние Франции на умственную жизнь Европы, а дальше Генеральные штаты объявят себя Национальным собранием, падет Бастилия, и «Марсельеза» грянет над миром.
Какие века впереди! Какая слава!..
– Hola!.. Tu hola!
…Ко мне уже давно никто со стороны не обращался на «ты» – ни по-немецки, ни на французском языке. Поэтому, может быть, я не сразу обернулся.
Со стороны Ситэ приближался всадник в длинном черном плаще и высоких сапогах, забрызганных грязью. Лицо у него было молодое, мятое и надменное. Под плащом я увидел желтый камзол и на нем, на груди, орден Святого Духа с большим голубем. Судя по голубю, молодой человек принадлежал к самой высокой аристократии.
Конь был сильно загнан – вокруг шеи, по груди и лопаткам, шла темная широкая полоса пота.
Всадник обратился ко мне. Возможно, его и удивила моя странная для этого века одежда, но он не подал виду. Он обратился ко мне с вопросом, и я не понял его.
Его черты выразили презрительное нетерпение. (Он был горбоносый блондин лет, пожалуй, восемнадцати, с выставленной вперед нижней губой и по облику несколько напоминал императора Максимилиана на картине Дюрера «Праздник четок».)
Опять он повторил свой вопрос, и снова я не понял его. Возможно, что это было какое-нибудь наречие. Например, лангедок.
Еще что-то он сказал. Очень короткое.
Я молчал.
И тогда произошло неожиданное.
Гнев вспыхнул на его лице и сменился каким-то блудливым выражением. Он чуть приподнялся на стременах, взял на себя повод. Он бросил быстрые взгляды исподтишка направо и налево на площадь.
И…
И… я сделал шаг назад, запнулся обо что-то, почувствовал, что падаю. Возле самого моего лица сверкнуло острие шпаги, пронеслось брюхо коня – все в засохших комочках грязи, – раздался разочарованный смешок. Я лежал на земле, а всадник удалялся.
Вот что было: он чуть собрал коня, пустил его вперед, одновременно выхватил шпагу и сделал выпад. Но усталый конь замедлил, а я инстинктивно шагнул назад, запнулся и стал падать. Меня и спасло, что я стал падать. Если б я еще шагнул назад, он бы достал шпагой.
Когда я все это понял, холод охватил меня. Умереть вот здесь, на площади. За триста тридцать лет до своего времени!.. И потом тотчас сердце залило злобой. Ах, скот! Значит, он хотел проткнуть меня просто так. Просто за то, что я не ответил на его вопрос. Он огляделся, увидел, что на площади пусто, что можно безнаказанно сделать подлость…
Я вскочил.
– Эй!
Он не оборачивался.
– Эй!
Он не оборачивался.
Я огляделся и увидел возле виселицы небольшой круглый камень. С мальчишеский кулак.
В армии я очень метко кидал гранату. На учениях мне случалось бросать подряд пять штук таким образом, что длинные ручки касались одна другой. Я кидаю не слишком далеко, но метко.
Я кинул камень. Он медленно пролетел в воздухе и мягко ударил всадника в спину. Мягко! Но ребро-то он, наверное, сломал – этот мягкий удар.
Молодой аристократ обернулся. Его лицо исказилось болью, и с этим чувством боролось удивление. Он выхватил шпагу и стал поворачивать коня. Но тут уж я сообразил, что дальше у меня нет шансов, повернулся и бегом пустился к дому, откуда вышел.
К счастью, нас разделяла виселица. А то бы он меня догнал. За спиной уже висело дыхание коня, но я толкнул дверь и прыгнул в темный коридор. Я тотчас пошарил по стене, нащупал какую-то палку и стал ждать.
Но он не решился войти. Я слышал, как он спешился, походил возле двери, потом, вскрикнув от